Лебедев Всеволод Владимирович. О вятском крае.

О ПЕЧНИКАХ, КОТОРЫЕ ДЕЛАЛИ КИКИМОРУ

Прежде рассказывали анекдот о том, как некто ехавший на пароходе спросил проезжавших на плотах мужиков: «Что вы за люди?» и получил ответ: «Мы не люди, мы вятские».
Это из анекдота, а вот быль, и совсем недавняя: в Сибири пришла женщина в заводоуправление жаловаться на одну работницу за то, что та ее обругала такими словами: «Что ты, вятская, что ли?» — «Мне никто таких слов не говорил, — сколько я живу на свете, а не говорили таких слов».
Но я, когда меня называют вятским, не обижаюсь и не хожу никуда жаловаться. Я и в самом деле вятский, и даже слобожанин, а слобожане из всех вятских — самый вятский народ.
Вятских и до революции, и теперь везде можно было встретить: и по Сибири, и в Москве над улицей — на лесах — висят вятские. А в квартирах кто печь кладет? — Тот же вятский.
Так вятские расползлись по всей земле, и куда ни глянешь — вот он сидит, вятский, — либо в учреждении за счетами, либо с рубанком молчаливо работает в квартире. Сделает, повернется и уйдет. И оттого знали вятскую мебель, вятскую печную кладку. Если похвалить что-нибудь хотят, говорят: «Это вятская работа».
Осталась в доме вятская работа — и все на нее любуются. А где же сам вятский? А он уже с топориком да с пилой идет по Костромской губернии и просится у бабы переночевать и врет ей, что он богомолец, что он хорошего нрава. Вятские такой народ!
Вот моя няня. Это такая важная была старуха в кубовом платке. И так из-под платка глядит строго. А сказки любила рассказывать о печниках, о плотниках и солдатах, будто у Нас, в Вятской губернии, и жителей-то всего что печники и солдаты.
Печник — он все может, — говорит няня. — Кто же еще сможет, если не печник? Печники и кикимору, захотят, оставят.
Няня крепко верила в кикимору. Это маленькое ушастое существо, которое сидит под шестком, да вдруг как вылезет да как взревет.
— Шел печник, — говорит няня, — и что-то ему не понравилось — не поднесли, что ли, ему, но только с того времени начались в доме всякие неприятности. Стали дознаваться, и один старичок объяснил: «Был ли, — говорит,— у вас печник?»
— «Был». «А может, печник сердитый ушел?»
— «Не заметили, может, и сердитый».
— Печник заклал под шесток неигранну червонну даму. Она и вредит. Может, и теперь живет в том дому.
Я сам себе теперь немного напоминаю этого печника. Не закладывал я неигранных дам в чужие дома и не верю в их силу. Но я вроде печника пространствовал по нескольким городам и со многих мест уходил сердитым. В этой книге я и хочу написать о моих днях в Вятском крае.
Нужно объяснить, что такое кикимора. Печник, если ему поднесли в доме не довольно вина и пирогом обидели, закладывал в печь аптекарскую склянку, куда наливал ртуть и засыпал иголок. Когда в избе протопилась печь, ртуть в склянке начинала елозить и иголки — царапать стенки. Этот визг и шум хозяйка приписывает кикиморе.
Теперь о Вятском крае.
Когда я вспоминаю наш город, я начинаю сначала думать о реке, потом вспоминаются леса, которые стоят за городом, леса, откуда начались дороги на север. Вятские города кончаются нашим городом. Моя книга историческая, — она описывает, каким был край в давние времена, до революции, и каким мое поколение, начавшее работать в революционные годы, его увидело. Историческая она и в том смысле, что то, что мы видели, то, что мы делали в 1919—1921 годах, стало уже историей — оттеснено фактами строительства. Край меняется.
Старые, мрачные, темные заводы переделываются. Вятский полукустарь, полурабочий превращается в индустриального пролетария. Ленивые города становятся культурными центрами, обслуживающими притекающие в промышленность рабочие массы. Вятская деревня-—сейчас колхоз. Национальные меньшинства края за эти годы вырастили свой партийный культурный актив.
Меняется край.
И мне хотелось бы в этой книге оставить воспоминания о том времени, когда прошлое было еще недалеко, веяло на нас с каждого дома, с неснятых и незакрашенных вывесок, по которым каждый узнавал лицо старого города. И когда молодежь моего возраста искала себе учителей в среде тех людей, которые появились вместе с революцией, которые были и до революции, но голос которых до революции звучал как бы из подземелья. Я хочу писать о тех годах, когда на площадях зазвучали новые громкие голоса, призывавшие к борьбе с Колчаком, когда в каждом молодом лице чувствовалась жажда разбивать и строить.
Начинаю описание событий с того момента, когда по-настоящему я начал работать и читать, когда чтение книг сделалось моей работой.
Глубокая осень. Улица с обвисшими заборами. Домик, в который слободские жители два раза в неделю заходили менять книги. Отсюда, с наблюдательного пункта библиотекаря, который в день меняет сотню книг и встречается с сотней лиц. я начинаю свою хронику.

Я брал книги, стоявшие в желтых кожаных одеждах, — это были дети восемнадцатого и начала девятнадцатого века...